• И мы спускаемся и поднимаемcя по лестницам, звоним по телефону, бежим и бежим, чтобы отдохнуть или насладиться жизнью, как наши братья под желтой или коричневой кожей: в России, во Франции в Китае мы изведены и изнурены, и мы не совсем уверены, то ли мы наслаждаемся жизнью, то ли жизнь наслаждается нами. Но это продолжается и продолжается. И во всем этом есть нечто, что спускается и поднимается, бежит и бежит, и иногда, на секунду, взрывается изнутри маленький крик: «Кто я? Кто я? Где я во всем этом?». И эта краткая секунда, столь тщетная и бесполезная посреди этой гигантской спешки, является настоящим ключом к нашему открытию, всемогущим рычагом, который кажется ничем – но сама истина кажется ничем, естественно; ведь выгляди она чем-то, мы бы уже свернули ей шею, чтобы ввести ее в нашу систему и приковать к какой-нибудь машине. Истина легка, она проскальзывает сквозь пальцы. Это легкий ветерок, который освежает все.
• Нас зовут Иван Иванович – это узаконенная искусственность, связывающая нас с нашей родней; эта шестеренка хотела бы выйти из всей этой механики, но что стоит за этой шестеренкой? Есть человек, который идет по бульвару, катается по ментальным горкам, жует и пережевывает тысячи мыслей, ни одна из которых ничего не значит и не утоляет ни его печалей, ни его желаний; есть то, о чем написано в последних книгах, о чем вопит эта афиша или газета, о чем сказали соседи или коллеги - тысячи прохожих, которые снуют по большой внутренней улице – но где же во всем этом то, что не проходит, настоящий житель этого дома? Где же настоящее я во всем этом сложении, где та минута бытия, которая не является результатом прошлого, где чистое касание солнца, которое ускользает из этой механики? Есть то, что вложили в нас изнутри наши матери и отцы, есть книги, учителя, проповедники, есть дедушкина язва, дядюшкино сластолюбие, и благо этого человека и меньшее благо другого; есть железный Свод Законов, ты-не-можешь, ты-не-должен, есть Ньютон и Церковь, Мендель и закон созревания эмбриона – но что прорастает во всем этом? Где же этот Зародыш, чистое семя, неожиданно прорастающее, где это Ты-Можешь как взмах милости в этом неумолимом круговороте, обусловленном отцами наших отцов в утробе ментальной крепости? Есть этот маленький человек, который идет по бульвару, спускаясь и поднимаясь тысячи раз по одной и той же улице; внутри и снаружи все одинаково, это как ничто, которое ходит в ничто, не важно кто, не важно где, Иван или Петр, только с разными галстуками: между одним и другим фонарным столбом ничего не происходит. Нет ничего, ни единой секунды бытия! Затем, вдруг, на этом бульваре, наступает удушение второй степени. Мы останавливаемся, мы смотрим. На что мы смотрим? Непонятно, но мы смотрим. И вдруг мы оказываемся вне этой машины; мы больше не в ней, мы никогда там и не были! Мы больше не Иван Иванович, ни русский, ни москвич, ни сын своего отца, ни отец своего сына, ни мысль, ни сердце, ни чувства, ни вчера или завтра, ни мужчина или женщина или что-то подобное мы совсем другое. Мы не знаем что, но это смотрит. Мы как раскрывшееся окошко. А затем это уходит, и механика возобновляется. … С этих пор удушение усиливается. Это как если бы наше существо, находясь во тьме, начало бы ощущать какой-то неуловимый просвет, некий разлом, о котором даже не известно, пропускает ли он свет – и какой свет, если теперь кажется еще темнее, чем прежде? И все же мы возвращаемся к нему, несмотря ни на что. Это как другой циркулирующий воздух, неуловимое изменение судьбы, и, в то же время, это как зажженный огонь, тусклый черный огонь, который не знает ничего, кроме того, что он нуждается, так нуждается, в нечто ином. • И Иван Иванович – который на самом деле ничем не является, который все меньше и меньше является чем-то, который убегает через все поры своей кожи – останавливается снова, останавливается все чаще и чаще посреди большой толчеи, и он даже не задает больше вопросов, не ждет ответов: он сам стал этим вопросом, живым огнем неизвестно чего, чистым, бьющимся вопросом, растущим отсутствием, столь мучительно острым, что оно ощущается почти как присутствие. Он останавливается здесь, останавливается там, бросает невидящий взгляд на эту афишу, на того человека, одетого в коричневое, на миллионы этих людей, снующих как тени; он даже больше не мысль, не чувство: он на один шаг отошел от самого себя, от того, кто торопится, спускается и поднимается, передает мысли, передает чувства, воспоминания и желания и бежит как заведенные часы – заведенные с каких пор? – раскручивающиеся и раскручивающиеся: внутри, снаружи – все одинаково. Но он – это та точка внезапной остановки, тот крик удушья, тот невидящий взгляд новорожденного в мире, которого еще нет, как кажется; и все же он бьется как единственно существующая вещь в этом несуществовании. Он – на ничейной земле бытия; иногда он в терзающем не-я, столь терзающем, что кажется, что это терзание – единственная точка бытия там внутри. (Cатпрем «На пути к сверхчеловечеству: очерки экспериментальной эволюции»)
_________________ Я признаю себя виновным в том, что вопреки здравому смыслу верю в человечность, добро и красоту.
|